«Иван Грозный» кисти Клавдия ЛебедеваОт Московии к России, или путём реконкистыПродолжим начатый в статье На пути к царству: Русь в зеркале Священной истории разговор. Мы остановились на пороге принятия великими московскими князьями скипетра и державы, что обуславливалось рядом объективных причин. Ключевая: преодоление феодальной раздробленности привело к складыванию единого рынка.


То есть экономическая составляющая в историческом процессе превалирующая. Я считаю необходимым это подчеркнуть в контексте дальнейшего повествования. И поскольку контролируемые Москвой пространства оказались обширны при сравнительно невысокой плотности населения – для сравнения: в России проживало на начало XVI в. порядка 6 млн человек, во Франции – не менее 12-ти, – ввиду наличия зон рискованного земледелия, нередко ставивших в том числе и представителей служилого сословия на грань голода, понадобилась жёсткая, и порою жестокая в методах, централизация власти для выживания государства.Подчеркну: речь о первой половине XVI столетия, в рамках которого установление контроля над Волжско-окским торговым путём и отвоевание Смоленска укладывалось в соответствующую стратегию. В данном случае уместно сравнение походов русских войск с реконкистой на Пиренеях. При этом, думается, не стоит и преувеличивать масштаб исходившей с запада, востока и юго-востока опасности. Ибо ни Великое княжество Литовское, ни Ливонский орден – период расцвета обоих к названному столетию остался в прошлом, – ни осколки Золотой Орды не обладали военно-демографическим потенциалом, позволявшим им завоевать Россию или захватить и, главное, удержать существенную часть её территории. Наибольшую угрозу в первой половине XVI в. – и таковой она оставалась вплоть до битвы при Молодях в 1572-м – представляли Гиреи; максимальная численность их войск, по оценке военного историка Л. А. Боброва, не превышала на начало XVI в. 15 тыс. человек. Внушительная цифра, если речь о разорительных набегах, но недостаточная для длительного контроля занятой территории, требующего серьёзных финансовых затрат и людских ресурсов. Однако ущерб от постоянной угрозы таким важным военно-административным центрам, как Москва, Нижний и Великий Новгород, Переяславль-Рязанский, Псков, со стороны соседей носил, с точки зрения нарушения процесса нормальной хозяйственной жизни, существенный характер. Взять города противник редко когда мог, но вполне, подрывая экономическую базу государства, был в силах сжечь посад, окрестные деревни, разорить помещичьи имения, увести для продажи на невольничьих рынках полон. Особенно в этом плане запомнились трагические 1521 и 1571 гг. Необходимость координации действий из единого центра для оперативного парирования военных угроз с разных направлений, преодоление неизжитого сепаратизма аристократии – последний раз в наиболее опасной для России форме проявил себя в судьбоносном 1480-м мятежом братьев Ивана III, – складывание единой налоговой системы, собственно, и вели к централизации власти и, как следствие, повышению политического статуса правителя, которому уже в последней четверти XV в. стало тесно в рамках великокняжеского титула, не соответствующего ни масштабу государства, ни его возросшему престижу на международной арене. Чуть в сторону: отдавая себе отчёт в возможности вопроса со стороны уважаемых читателей относительно международного престижа и ввиду того, что ответ на него выходит за рамки обозначенной в заглавии темы, рекомендую великолепную книгу А. И. Филюшкина «Василий III».А поскольку Россия видела себя не столько правопреемницей павшей в 1453-м Восточно-Римской империи, сколько экзистенциальной её наследницей, то принятие великим князем скипетра и державы обуславливалось логикой исторического процесса. И раз ордынские ханы больше не цари, то соответствующий титул по мере перехода их земель под власть Москвы воспринимается её государями. Здесь трудно не согласиться с медиевистом И. Н. Данилевским, рассматривавшим покорение Грозным Казанского и Астраханского ханств как реализацию геополитических планов хана Большой Орды Ахмата, только в обратном направлении – восстановление некогда входивших в состав улуса Джучи земель, за исключением Крыма, пусть и в ином политико-религиозном контексте. Неслучайно в титулатуре российских самодержцев указывалось: «царь Казанский, царь Астраханский».Казнить и миловать: в ответе за всехНо была и ещё одна важная составляющая принятия великим князем царской короны, продиктованная пониманием Истории – я сознательно пишу в данном случае это слово с большой буквы.Недаром мы завершили прошлый разговор на отождествлении книжниками Руси с Новым Израилем и аллюзиях в летописях и агиографической литературе с библейскими событиями. Всё это накладывалось на 1492-й. Или 7000 год принятого на Руси летоисчисления от сотворения мира. После названной даты Пасхалии не составляли. Круг земной истории завершится, за ним: Второе пришествие. Страшный суд. Не свершилось? Ждём 7070-й. Такова логика мышления образованной части общества, о чём шёл разговор в статье Эсхатология и геополитика: в преддверие первой русско-турецкой войны.Ожидания наложились на впечатлительную, с полученными в детстве, как сейчас принято говорить, психотравмами, натуру Ивана IV. С венчанием – но не миропомазанием! – на царство, по меткому замечанию историка Д. М. Володихина, в сознании Грозного политика соединялась с мистикой. Я бы, правда, скорректировал утверждение Дмитрия Михайловича: не столько с мистикой, сколько с нарисованными пылким воображением царя картинами суровой ветхозаветной истории.«Венчание Ивана Грозного на царство» – картина Клавдия ЛебедеваПредставьте себе молодого человека, на чьи плечи свалилась вся тяжесть мира. Разумеется, речь не об объективной реальности первой половины XVI в., а о её внутреннем переживании Иваном IV: «Удерживающий» или – пишет Д.М. Володихин – «катехон» предотвращает окончательное падение мира в бездну, к полному развращению и отходу от заповедей. Если нет его, значит, либо должен появиться новый, либо Страшный суд близится, а вместе с ним и конец старого мира. Таким образом, на плечи молодого человека свалился тяжкий, поистине неподъемный груз.»В рамках такого взгляда на царское служение оно начинает восприниматься как сакральное и даже священническое. Однако аргументом в пользу последнего должно было бы стать миропомазание.Помните, мы говорили в статье Карл X: забытый обряд или конец долгого Средневековья о том, что именно миропомазание и дало повод для дискуссий: монарх – простой мирянин или препоясанный мечом клирик.Как выходил из ситуации Грозный, над которым соответствующий обряд совершён не был? Кстати – почему?Выдающийся филолог Б. А. Успенский даёт этому следующее объяснение: «Скорее всего, русские иерархи знали о том, что при венчании на царство в Византии совершалось помазание, но при этом не располагали описанием того, как именно совершался данный обряд в Константинополе; в результате они ввели в чинопоследование венчания на царство тот обряд, который был им известен.»Вероятно, автору чина венчания на царство митрополиту Макарию виделось достаточным осознание того, что Иван IV – единственный в мире православный царь; катехон, как пишет Д. М. Володихин, черпающий основания для священнического понимания содержания свой власти в ветхозаветных словах:«Клялся Господь и не раскается: «Ты священник вовек по чину Мелхиседека».»Однако только ли государем царское служение мыслилось как священнодействие? Нет. Медиевист А. Л. Юрганов обращает внимание на строки из Александро-Невской летописи, в которой царь прямо называется святителем – слово, традиционно употребляемое в отношении церковного иерарха, причём, как правило, канонизированного.«Судя по всему, – полагает Александр Львович, – во время опричнины царь возложил на себя особые пастырские функции, что не явилось неожиданностью для многих, как видно из приведенных текстов, и легко было принято «всенародным множеством» в силу традиционной сакральности царской власти в России. В русской элитарно-богословской среде положение великого князя рассматривалось как вполне ясное, структурно оформленное. Христос – Правда Истинная – будет вершить свой последний Суд; каждый христианин обязан для спасения собственной души исполнять «всякую правду»; великий князь в этой структуре был правдой «мира сего». Таким образом, превращение великого князя в государя-святителя объяснимо наступлением времени Страшного Суда. Правда «мира сего» должна уступить место Правде Истинной.»Схожим образом оценивал видение Иваном IV сути монаршей власти автор первой его биографии лютеранский пастор Пауль Одерборн:«Грозный служил обедню (общепринятое до революции название Литургии – И.Х.) как священник.»Скорее всего, это кривотолки, но важно циркулирование их в обществе. Соответственно, в представлении и Грозного, и определённых кругов русской образованной элиты, православный царь обладает священническим статусом в земном мире, да ещё в преддверии ожидаемого его конца. Вот тут, собственно, упомянутая Д. М. Володиным мистика с политикой и соединились, став своего рода прологом к появлению Опричнины, с её призванными карать грешников и символизирующими грозных ангелов смерти «кромешниками».Музей «Александрова слобода»В этой связи А. Л. Юрганов приводит интереснейшее описание пропитанной библейскими аллюзиями символики построенного по приказу царя в Александровской слободе Опричного дворца: «Поиск типологически родственной (Опричному дворцу – И.Х.) структуры привел нас к описанию града Божьего, которое дается в 40-й и последующих главах пророческий книги Иезекииля, имеющей особое значение для христиан. В видении Иезекииля описываются «последние времена», когда после многих испытаний, выпавших на долю Израиля, Господь, наконец, соединится со своим народом, войдя через восточные ворота в Град Божий. Только «старейшина» («князь» в синодальном переводе) имел особое право войти в эти восточные ворота, но и то лишь «путем притвора». В Опричном дворце восточные ворота не имели притвора, ибо царь себе позволил входить в священные ворота, приготовленные для Господа Бога. Отсутствие западных ворот символично: поскольку речь идет о «последних временах», то с приходом Судии не будет ночи, не будет захода солнца. Точнее говоря, Христос во Втором Пришествии сам Солнце незаходящее: этот образ типичен для всей средневековой литературы. Итак, в восточные ворота Опричного дворца мог войти только великий князь, но ясно, что подобная привилегия была символична: в эти ворота войдет Спаситель.»С моей точки зрения, в приведённых строках – ключ к пониманию не только логики мышления Грозного, но и внутреннего переживания им свалившегося на плечи тяжкого груза ответственности.Не просто казнить, но обречь душу на скитание«А казни, – спросите, – как они соотносятся со священническим статусом монарха?». Ведь не то что убивать – священнику и руку запрещено на кого бы то ни было поднимать. Не столько отвечая на вопрос, сколько размышляя над ним, выскажу допущение, базирующееся на библейском мировоззрении Грозного, в рамках которого: как Господь карает грешников на небе, так и царь – на Земле. Сами казни также символичны. Так, нередко самодержец запрещал предавать рассечённые тела казнённых христианскому погребению, как бы обрекая их души на вечные мучения. А согласно народным представлениям, все, умершие неестественной смертью, превращались в заложных покойников. Знаменитые русалки русских сказок – они и есть. Только без выдуманного Г. Х. Андерсеном хвоста. Чуть отвлекаясь: любопытно, что вера в заложных покойников зафиксирована этнографами и в XX столетии. И казни зримым образом призваны были демонстрировать картины будущего Страшного Суда, равно как и содержали в себе одновременно аллюзии не только библейские, но и отсылавшие к славянской мифологии.Недаром расправы связывались, помимо рассечения тела, также с водной средой, где, согласно средневековым представлениям, обитают демоны, что кстати расходится с христианскими воззрениями: согласно апостолу Павлу, князь мира господствует в воздухе. Примечательно, что река и мост представляют собой древнейшие образы не просто славянской, но и индоевропейской мифологии в целом. В качестве примера относительно водной стихии приведу знаменитый поход Грозного на Великий Новгород 1570 г. и расправы на мосту через Волхов, который, как отмечает А. Л. Юрганов, «был, видимо, выбран царем специально: горящие люди со связанными руками и ногами попадают в холодную реку. Мост этот, судя по всему, был для царя символом наказания грешников, которым уготована «вечная мука».»То есть казни, с одной стороны, символизировали выпавшие на долю грешников кары – своего рода прообраз вечных мучений. И из этой же логики – рассечения тел как лишение убитых возможности наследовать блаженную Вечность. Тем самым Грозный, как ему казалось, обрекал несчастных на вечные мучения. И чьи в данном случае прерогативы он брал на себя – объяснять, полагаю, не надо. Интересно, что частью общества это воспринималось как должное, в силу взгляда даже не на саму царскую власть, сколько на её носителя. Так, Б. А. Успенский в одной из своих работ приводит слова иностранцев на сей счёт: «Исаак Масса писал, например, что «русские «считают своего Царя за высшее божество… то же повторяли и другие авторы. Так, по словам Г. Седерберга, русские «считают царя почти за Бога», а Иоганн Георг Корб замечал, что московиты «повиновались своему Государю не столько как подданные, сколько как рабы, считая его скорее за Бога, чем за Государя.»Однако единодушия относительно священнического характера царской власти в русском обществе не было. Альтернатива, или «Шуйское царство»Альтернативой завязанной на мистике политике, видению в царском служении священнодействия, было вполне приземлённое «Шуйское царство» – власть аристократии во главе с кланом Шуйских и перспективой возобладания центробежных тенденций – к началу правления Грозного ещё не ушло в мир иной поколение, помнившее независимость Великого Новгорода, Пскова, Великого княжества Рязанского. А рядом Литва с непреодолённой феодальной раздробленностью и без намёка на сакрализацию власти Гедиминовичей. В 1553-м, когда Грозный тяжело заболел и был на пороге смерти, история нашей страны могла повернуться вспять. В тот год у одра больного царя незримо стояли: уходящая удельная Русь и рождающаяся под монаршим скипетром централизованная Россия. Картина, достойна кисти П. Д. Корина, только применительно к XVI столетию. Последний раз встреча старой Руси и новой России произошла на страницах переписки Курбского и Ивана IV: два мира, два разных понимания истории и места аристократии в ней. Одни и те же люди, но для беглого князя они – «сильные во Израиле», а для царя – холопы, коих он волен казнить и миловать. Причём не по каким-то заслугам, а потому что он царь, и не «мятежным хотением», а Господом дарованной ему властью.Однако можно ли назвать мировоззрение самого претендовавшего на пастырские функции царя в полной мере православным? Казалось бы, ответ очевиден, учитывая в эпистолярном наследии Ивана IV частые ссылки на Библию и написанный им под псевдонимом Парфений Уродивый канон Ангелу Грозному. Однако не будем спешить и поговорим на эту тему в следующей статье, начав с драматических и толком до сих пор непроясненных обстоятельств, связанных со смертью сына государя – Ивана. Использованная литература:Бобров Л.А. Тактическое искусство крымских татар и ногаев конца XV – середины XVII вв.Курукин И.В., Булычев А.А. Повседневная жизнь опричников Ивана Грозного. М.: Молодая гвардия, 2010 г. Николаева И.Ю. Гендерный ракурс деформации идентичности царя: Иван IV в историко-психологическом интерьер кризиса опричного времени.Успенский Б.А. Царь и патриарх: харизма власти в России (Византийская модель и ее русское переосмысление). M.: Языки русской культуры, 1998.Успенский Б.А. Царь и император. Помазание на царство и семантика монарших титулов. М.: Языки русской культуры, 2000. Успенский Б.А., Живов В.М. Царь и Бог: Семиотические аспекты сакрализации монарха в России // Успенский Б.А. Избранные труды. Т. 1. М., 1994. С. 110 – 218.